Мемориал

 В семье Тамары Ивановны Большаковой – в девичестве Михайловой -  женщины всегда были крепче мужчин: отец погиб во время финской кампании, а женщины выстояли. ИвАновы дети. Воспитанием детей занимались дед и бабушка, матери Александре Федоровне некогда было ласкать троих детей: она работала на земле, тяжело и много, не видя белого света – и в том, что семья выжила в войну ее несомненная заслуга. Дети с младенчества росли в страхе, который не позволял отступать от дома дальше двора. Полные потемки и стрельба оккупантов по окнам – вот детские воспоминания трехлетней Тамары Михайловой.

На Страстной неделе история семьи Тамары Ивановны Большаковой из Жестяной Горки вспоминалась часто – отзывалась неприятием элементов буффонады вокруг темы Великой Отечественной, наличием в лентах новостей фотокарточек детей, ряженых в банты и чистенькие гимнастерки, глубинным отвращением к различным видам романтизации темы войны. Но раз люди, прошедшие через ад, смогли простить своих палачей, можем ли мы позволить себе такую роскошь – гнев на тех, кто по нашим меркам чтит память о войне по-своему?

События военных лет на территории Батецкого района в те времена Ленинградской области – это история кровожадного беспредела в его самых изобретательных и беспощадных формах. Достоверно известно, по архивным сведениям и информации старожилов, что в этой местности – шесть братских могил, в которых лежат тела почти трех тысяч детей, женщин, стариков. С 1941 по 1943 год в Жестяной Горке происходили чудовищные вещи. Информаторы нашего собеседника – Тамары Большаковой – это ее муж Николай Иванович и свекровь Валентина Федоровна Большакова. Их нет уже на этом свете, но часть страшной правды они рассказали детям, женам и внукам.

- Тамара Ивановна, в нашу прошлую встречу возле мемориала вы отмечали много деталей, подробностей. Как вам удалось сохранить их в памяти?

- Это рассказывала моя свекровь Валентина Федоровна Большакова. Вот про цыганку, как ее с ребенком зарывали, когда люди шли мимо с полевых работ. Да и вообще после войны все явились сюда: домой. И не молчали.  Хотя немцы все сожгли, мы сразу начали строиться: дедушка построил небольшой домик. А этот дом Большаковы (семья мужа) купили после войны. Его же предыдущая владелица Кузьмина ездила в Латвию опознавать в лицо фашистов, которые здесь руководили карательным отрядом. Некоторых она признала. Говорит: приведут в кафе, посадят, и по одному человеку подводят.

- И только два дома в деревне сохранились с тех самых пор.

- Да, в одном была комендатура, а во втором – людей в подвал сажали.

- Вы тогда были совсем малышкой. Какие бытовые условия вас окружали? Как может себя ощущать ребенок на оккупированной территории?

- В сорок первом мне было три.  Я жила в деревне Черное, в пяти километрах от Жестяной горки. Семья у нас была: мать, бабушка с дедушкой и нас трое детей. Маме нас ласкать некогда было. Дед иногда наказывал. Он был нам за отца и за всех. В 27 лет мать была вдовой. Мы боялись. К дому были пристегнуты. Ночью соблюдали маскировку, припоминаю завешенные, темные окна. Немцы патрулировали деревню и стреляли даже по окнам, если увидят свет.

- Мама что-то рассказывала? Ведь все было слышно.

- Там, где сейчас остановка, где идет Лужская дорога, есть место – Боровина, песчаное такое. Там и расстреливали. Конечно, мы все слышали. Расстреливали или пойманных в лесу и привезенных, или пленных солдат.

- Там много женщин и детей.

- С округи. Деревня Григорьево: Хлыгин Иван,  председатель, расстрелян по доносу. Схрипец – учительница, девчонка молодая, с Нащей – тоже были люди. Дети их сейчас к памятнику каждый год приезжают.  Я года два к памятнику не хожу. Ноги не идут.

- Вы показали неожиданное место могилы, там, где березняк.

- Муж рассказывал, что на горе, где сейчас стоит памятник, немец спускался на лыжах, а у края ямы… Расстреливал на ходу. Не попадет – снова поднимался. Ямы-то не зарывались. Так народ туда и валили – когда наполнили, тогда и зарыли.

Еще Николай Иванович (муж Т.И.) рассказывал, что генерал любил ловить рыбу, и заставлял детей в реку нырять и отцеплять крючки. А Николаю Ивановичу было пять лет. И раз они с мальчишками  раскидали части от машины во время обеда. И вся деревня потом собирала во ржи машину. А рожь-то была высокая, колосилась. А могли бы расстрелять.  Дед мой как-то готовил лес за Лугой и пришли два парня, партизаны. Но что они могли сделать?

Здесь не только немцы были, но еще латыши. Отец Николая Ивановича в подвале сидел за то, что не пошел снег чистить. У него рука болела. А староста доложил: вот Большевики (Большаковы) не хотят работать. Не знаю, как мать его выходила… но его отпустили, не расстреляли. После войны этого старосту трясли. Пришли кгбэшники, давали бумагу, чтобы мать подписала против него. Она и говорит: война прошла, все живы, я подписывать не буду. Так этот дед в деревне и остался.

- Она ему простила?

- Да.

- Это был свой человек? И семья у него была?

- Да, местный – Михаил Алексеев. И бабка у него была. Один сын воевал, погиб, а второй вернулся, жил здесь. Только умер он один под Боровичами. Моя фельдшер направляла его в дом престарелых, хотя и сын был у него, но от него отказался.

- Как он мог здесь спокойно жить? Было раскаяние?

- Вряд ли. Он был порядочный вражина. У него был сад большой – и хоть бы кому из ребятишек дал яблочко. Вот лежат они, гниют, ни в жизнь Божью никому ни одной штуки не даст.

- Какие у вас сейчас желания, Тамара Ивановна? Чего-то хочется?

- Покоя. Кругом опять то там базу строят, то там. Опять не завели бы чего.

- Страх, который проник в душу с младенческих лет, оказался ли преодолим?

- Не знаю, как правильно сказать. В высылке было еще страшнее.  Мы были отправлены в Литву. Мне уже исполнилось пять, и помню, что было бедно и плохо.  Потом нас подобрал местный барин – условия стали получше. У них была каменная кладовая, над которой мы жили, на втором этаже. Сад большой был – барин угощал яблоками, сливочным маслом.  Мать работала скотницей, ухаживала за коровами. Это было возле Радвилишкис.

- И вот вы в начале 45-го возвращаетесь на родину. Какое это было возвращение?

- Ехали на поезде в товарных вагонах. Здесь уже было спокойно. Ну, приехали. День Победы я не помню. В сорок шестом пошла в семилетку и в 53-м году мы кончили по семь классов. Конечно, нам было хорошо – учились мы дома, а в основном, дети ходили в школу пешком – Мойка, Люболяды – все шли к нам в деревню. Учителя были приезжие, молодые, после института, женщины. А мама работала дояркой до пенсии.

- Это очень тяжелый труд. А для вас какой жизни хотела мама?

- После школы я захотела поступить в новгородскую культпросветшколу, которая тогда находилась в Юрьево.

- Вас притягивало искусство?

- Да туда было очень просто поступить.

- Но мать ведь могла оставить вас на земле.

- Нет, мама хотела для нас другой жизни. Труднее всего было расстаться с колхозом, но мы смогли получить паспорта. Сестра пошла на библиотекаря. Я смогла отучиться  три года и стала завклубом в Раглицах. У нас была в киноустановка: через день крутили кино. Смотрели «Кубанские казаки», популярным был Шолохов, «Весна на Заречной улице». Сейчас плохо помню – все притупляется. После замужества я перешла в медпункт на работу. Родилась дочка. Работала я с фельдшером Алексеевой Анастасией Тимофеевной, которая пришла к нам в 1946 году, и отработала здесь больше сорока лет. Много было историй. И роды принимали, и когда дорогу строили, привозили ребят под трактор попавших. Детей тогда рождалось много. А потом в здании больницы открыли круглосуточный детский сад: со всего района детей возили в детский сад, даже с Батецкой.

- Целое поколение детей войны, которым пришлось отдать детей в такой садик. Сегодня такие сады, слава Богу – пережиток. Дети с родителями. Наверное, для тех, кто выжил в войну – это меньшее зло. А что ваша дочь?

- Она стала педагогом. Учителем начальных классов. Родила сына. Он товаровед-экономист.

- Семья ваша верующая.

- Бабушка с дедушкой веровали, ходили в церковь, которая и сейчас действует.  Они же хуторяне.

- Кого в вашем краю больше?

- Земледельцев. В Раглицах растили скот, а здесь – тоже скот разводили, растили, и отправляли на север в Мончегорск. Сеяли зерновые, потом борщевик развели, который теперь не вывести. Муж – бульдозерист, сорок лет в карьере. Он грунт вскрывал: это называется бульдозер с ножом.

- Привозил песка домой?

- Гравия ковшик под баню и все. Дорогу чистил иногда зимой, когда снега в деревне много.

Словно метроном, отчетливо тикает будильник в жестяном корпусе, пока мы беседуем. Тамара Ивановна, поджав губы, молча ждет, пока я читаю текст статьи из сборника воспоминаний жителей блокадного Ленинграда. В сборник входит статья Александры Потаповой - текст о событиях в Жестяной Горке сестры Николая Большакова. Лики Богородицы и Георгия Победоносца и запах антоновки, когда выхожу из комнаты,  провожают из этого уютного, чистого дома, который и поныне хранит прочную болезненную связь с трагедией тех лет. При первом знакомстве, еще до интервью, бросилась в глаза пустая цепь и сиротливая собачья будка у входа в дом. Собака у Большаковых пропала еще в прошлом году. Служила, охраняла, радовала хозяйку, и в одночасье умерла. Так происходит и с нашей памятью. Рожденные чуткими, отзывчивыми, добрыми, в какой-то момент цепи рвутся – и человек становится беспамятным и от этого – жестокосердным. Но хочется одного: чтобы эти кресты и звезды,  страшные цифры, жестокость, уродующая наше общее прошлое, оставались не родиной страха, а страницей истории.  И, возможно, это будет казаться несколько поверхностно, но мы будем чтить эту память, выстраивая мир без войны: рожать и воспитывать детей, ухаживать за родителями, читать вслух книги и петь прекрасные песни. Это  будет наш мемориал.

Справка: в 2019 году АО "Новгородоблэлектро" приняло на себя обязательства шеф-организации на данном объекте захоронения. Материал подготовлен пресс-службой АО "Новгородоблэлектро".  

возврат к списку